[plucheux]

написать что-то размеренное, вдумчивое и адекватное я не в состоянии, а потому

сказка о пользе клубничного варенья

как вы прекрасно понимаете, варенье здесь - это эффект двадцать шестой капли, не более того



Профессор, задумавшись, почесал деревяшкой затылок – и тут же резко одернул руку. Этот кусок коры, который он обточил, чтобы резать что-то мягкое, получился слишком острым… Почувствовав выступившую кровь, профессор скривился с досады – в подобных условиях существования нельзя быть столь рассеянным. Он понимал, что царапины – это пустяки по сравнению с тем, что у него с возможно уже как неделю не было обуви, брюки и рубашка оставались таковыми только в его памяти, а очки постоянно сползали с носа, потому что чудом крепились на единственной дужке.

Сколько времени профессор пребывал в таком состоянии, он сам точно не знал, потому что давно перестал считать дни. Вернее, он с самого начала решил об этом не задумываться – он верил, что эта дурная метафизическая шутка скоро закончится. Да и как можно что-то считать, если ему было не от чего отталкиваться.

…В тот злополучный день он очнулся, сам не свой, лежащим посреди пшеничного поля. Колоски легонько шелестели, небо над ними было сплошь асфальтовым, оттененное пепельными прожилками. Ни одно любопытное облачко не пожелало взглянуть сверху на недоумевающего профессора, поэтому он, придя в себя, первым делом увидел поверхность столь ровную и неживую, что еще долгое время не мог сообразить, что он находится на природе, а не в испытательном центре. Там после обеда он частенько дремал в своей лаборатории.

Тут один пшеничный стебель уткнулся ему прямо в ухо, и, повернув голову, профессор увидел нечто, смахивающее на палку или трубку. Трубка шевельнулась и уткнулась в него двумя черными дулами. Профессор не успел испугаться, как понял, что перед ним… пятачок. Совершенно живая и непугливая свинья. Поросенок будто был не совсем правильным: имел черный окрас вкупе с вытянутым носом и нехарактерно длинным худосочным тельцем скромных размеров. Чуть приподнявшись, профессор разглядел, что одна из его задних конечностей сильно повреждена и что животное как по-особенному её приволакивает. Но еще большее удивление профессор испытал, когда увидел, что к неожиданному подарку судьбы прилагается поводок из какой-то грубой ткани – профессор ничего в них не смыслил, ибо привык обращаться с пластиком.

…А потом профессор долго и мучительно приходил в себя. Он постепенно осознал, что не знает, как здесь оказался и не представляет, что было до этого момента. Последние события из той жизни возникали обрывками, черно-белыми порезанными и перепутанными кадрами в его голове, болезненно отдавая в виски своей непоследовательностью и скомканностью. Они окончательно скукожились до размера детского башмака в тот момент, когда профессор огляделся вокруг. Он понял, что со всех сторон его окружает лишь пшеничное поле, окольцованное линией горизонта. Небо настолько ровное, что о местоположении воображаемого солнце невозможно даже строить предположений. Профессор от отчаяния готов был своими же руками свернуть себе шею, но тут поросенок стал настойчиво пинать своим хоботовидным носом голую ступню профессора, давая понять, что как-то же они оба здесь оказались. Профессор его понял и молча сел колени, сравнявшись по росту с пшеничными колосьями и будто очутившись в безопасности, хотя прятаться ему приходилось лишь от пустоты и безмолвия мира. Осторожно дотронувшись до шерстки на макушке поросенка, он окончательно убедился, что тот не собирается откусить ему полступни. Тогда он бездумно взял в руку поводок. А поросенок будто только того и ждал: он взвизгнул и рванул в гущу самых колосьев.

Профессору было нечего терять. Так он бежал за хромоногим, но на удивление прытким поросенком уже достаточно долгое время: дни, а то и недели. Изредка похрюкивающий и весьма сообразительный товарищ сам знал, когда и где остановиться. Профессор же изрядно обтрепался в ходе этого непонятного бега по пересеченной местности, но старался не задумываться о смысле всего происходящего.

Так они оказались в лесу. Надо сказать, что как только профессор окончательно убедился, что находится в чьем-то эксперименте (ни в один из дней солнце так и появилось, погода же не менялась вовсе), он перестал сопротивляться чему бы то ни было.

В лесу, как он и ожидал, солнца не нашлось. В лесу был сам лес, подбитый у порога запруженной речкой, больше походившей на болото. От нехватки природного света это зацветшее место вид имело препротивный: оно кустилось в грязно-бурых тонах, а прожорливые кувшинки там заострились узкими лепестками необычайно яркого оттенка – казалось, они были пропитаны кровью своих никчемных насекомообразных жертв. Но куда большее отвращение профессора вызвала гнилостная вонь, доносившаяся не только из болота, но и от каждого встречного куста. Все вместе они создавали столь невообразимую гадостную гамму нюхательного отравления, что будь профессор юной барышней, он давно бы воспользовался полагающимся им законным правом пребывать в затяжном обмороке. Но мириться с гнилью он не собирался; да и неизбежная мысль о том, что надо бы перебраться через заводь, стучала бьющимися о стекло шариками в его голове, до поры незаметной и невесомой. Позабытый было боевой друг, наматывавший круги у профессорских ног с небывалой частотой, чуть ли не требовал переправить его на другой берег. Профессору было нечего терять: с трудом подцепив вертлявое животное, он смело шагнул в скукожившуюся воду.

На удивление профессора препятствие он преодолел легко, да и вонь моментально испарилась. Вдруг её показательному примеру последовал и поросенок, метнувшийся прочь в неизвестном направлении. Профессор только успел понять, в какую сторону он рванул, как тут же услышал шелест. Мир, где не дует ветер, впервые преподнес ему в подарок природное чудо. Но профессор поторопился удивляться; секунды отделяли его от нового знакомого. Невдалеке стоял старичок вида мифического и лешего, как профессор привык себе это представлять, изучая древние миры сказок существовавших ранее народов. Противный лохматый старикашка нескладно подергивался – профессор понял, что тот смеется. При этом водоросли, кустящиеся у низкорослого зеленоватого существа на лбу и ушах, ритмично шевелились, а крючковатое тельце, казалось, состояло из водорослевидных лохмотьев. Старикашка уставился своими больными желтыми глазами на профессора, подпрыгнул на месте и заговорил.

- Добро пожаловать, профессор. Заждались мы тебя, душенька. Король я, да, король, ты все верно подумал. Эх, хорошо умеешь мозгами-то раскинуть, а? Ну, ничего, скоро тебе этого уже не пригодится. А хрюн-то полюбился тебе, ну, признайся. Хех, ну, ничего, это мы тоже исправим. Ты-то ему понравился, за это и поплатишься.

Профессор опешил. Он не был готов к подобной встрече, да и не мог понять, что хотел от него этот человек – или кем он был. Смысл слов не доходил до него в полной мере; в голове тут же всплыли все те вопросы, которые он запретил себе задавать, чтобы не сойти с ума. А старичок все говорил и говорил, посмеиваясь в свои усы, напоминавшие пучки засохшей петрушки.

- Бежать тебе, профессор, некуда, придется пройти испытание. Чего-то ты рано повеселел, душенька. Загадок я тебе загадывать не буду, мы тут не царевну спасаем. А хотелось бы царевну, да? Ну, или принцесску какую-нибудь?.. Хех, не выйдет, душенька, ни-ни. Принцесс мы нынче хорошо делаем, у нас в них недостатка нет. Они капризны, слабы здоровьем, невыносимо прекрасны и своенравны. И принцы все так же хороши, правда, в цехе принцев сейчас трудности, профессор. Не хотят они, знаешь ли, больше ездить на белых конях. А принц без белого коня…

Профессор уже почти не слушал. Он понял, что от этого старикашки не добиться ничего, ибо сумасшествие – не помощник в абсурдных ситуациях. Профессору был известен как нельзя лучше подходивший для подобной ситуации способ покинуть «короля». Назывался он «английским» и был описан во всех учебниках по истории эстетики древних народов. Но как только профессор постарался вспомнить, в каком направлении убежал поросенок, старикашка прикрикнул на него громче обычного.

- Эй, профессор, ты чего так загадочно по сторонам озираешься? Уж не..? Ой, насмешил, душенька, хех. Не выйдет. Сначала испытание. На твой выбор. Есть два пути назад. Путь первый: ты вернешься туда сразу же, но отныне и впредь у тебя будут вечно холодные ноги. Не смейся, душенька, с холодными ногами долго не выдержишь, по своим кикиморам знаю. Ты не сможешь спать и мучительно умрешь. Если я распишу тебе подобную жизнь в красках, ты сразу же опомнишься и передумаешь. Путь второй: ты пойдешь со мной. И уже там, душенька, я придумаю тебе что-нибудь эдакое пожестче. Ты вряд ли справишься, ну да терять тебе нечего, профессор. Что выбираешь?

Мохнатый старикашка прихлопнул от восторга в ладоши и уставился на профессора.

Профессор замер. Да разве это выбор? Выбора нет, остается блефовать.

И профессор заговорил.