Безусые фонари подпирают фронтоны утонувших в привычных сумерках доходных домов. Они улыбаются железными перекладинами знакомым уже как с полвека подоконникам, где за мутно-серыми стеклами прячутся от северо-западного ветра хозяйские фикусы. Где-то совсем в центре, рядом с Юсуповским дворцом уже топят камин: узорчатый дымок тянется из печной трубы, а на еще пока ясном северном небе уже висит кургузая кукурузная луна, от которой небо отломило хрустящую корочку. На Васильевском мы, не видя друг друга в лучах нелюбимого питерцами солнца, перевесившись через обледеневшие перекладины, смотрим на ярко-белый ломаный лед. Пальцы примерзают к щекам, улыбаться в кадр чудовищно больно, а я все злюсь, что Петербург слишком неприступен, чтобы быть пойманным так просто.
Был только первый день, а она уже оговорилась, назвав город гробом. Я не знала, что и чувствовать. Ранним утром он околдовал меня леденящей взор перспективой, сколотыми фасадами и настоящим северным светом. Через пару дней я почувствую себя на краю земли, а пока будто какая-то шведскость; хотя, говорят, он не похож. И он, Питер, он совсем не мрачный, он яркий и одинокий. И да, там не спрячешься, потому-то к вечеру становится не по себе. Сужая ровные квадраты, приходишь, наконец, туда, где поворотов больше нет. Но все так строго, будто они наблюдают. Будто корпуса и аллеи – больница ли, тюремный парк. Наблюдать чуть свысока уже опасно. Чувствуешь смятение.
…Это не в России. В России города поедаемы ветошью, серостью, старостью; Питер же истончается плесенью и ржавчиной. Я писала про мосты, дома, трамваи и улицы. И будто совсем не в полудреме мне виделись чайки, падающие в низко нависшее небо. Снежинки хаотично бегали в тяжелом влажном воздухе. Ампирные розетки парят над чудными вывесками: «Умные диваны», «Духанчик» и прочими несуразностями. Иногда чувствуешь себя сопричастным; да и город связан нитями реальности – периодически случающимися пробками. А потом видишь даму в шляпке по моде 20-х годов. И Технологический институт обнимаем двумя рукавами, а сбоку прореха, в которой мы запутались. Трамвайные провода грубой паутиной оплетают город. Из них сотканы сети, накрывающие горожан. За ними наблюдаешь. Невский доказывает венецианскость Петербурга. Он фасадами Гранд Канал – вычурный, железно-решетчатый, ковано-балконный, наряженный, демонстративный. На Дворцовой площади история примерзла к стенам, она вобрала в себя genius loci – умом понимаешь, что он есть, но вдыхаешь воздух, очищенный от него. Воздух города, отделенного от кровавой истории.
Симметричность – залог стабильности. Классицизм воспитывает дух. Питер приучен держать лицо, быть невозмутимым и профессионально статным.
Нахожу Ван Гога – там, в Эрмитаже. Ван Гогу плохо. Арльские дамы изъедены морщинами истрескавшейся краски; разорваны, на них видны все прорехи и дыры времени.
Голова не к небу – к пилястрам; и все видят, что не здешние, ибо смотрим под ноги балконов. Книги, тушь, перо. Литературное кафе. При всей своей холодности Петербург еще ревнив и мстителен. Я верю, что каналы бывают не покрыты льдом. Листаю «Былой Петербург»…
Оговорки по Фрейду сменились оговорками по Достоевскому. То весна, то северное сияние. Жилками веток деревьев нарисовано розоватое весеннее небо.
Еще были слякоть, завоевавшая город серость, грубый тканый балдахин, прикрывший с того берега казавшийся ясным Петербург.
Но это все потом, а ведь еще обнимающий ветки иней и тихая вода, плещущаяся меж избитыми ледоколом белыми глыбами.
И не хочется засыпать.
Фотографиями Петербурга никого не удивишь. Тем более снятыми на скорую руку. Но если кто соскучился...
+