shakespeare and myself.
Что-то мне совсем не удается идти в ногу со временем: то я обычно плетусь где-то в хвосте, пытаясь запрыгнуть на весело скрипящую повозку современности, то – и такое бывает – предугадываю тенденции.
много буковок, поэтому убираю под катКонечно, первое со мной бывает гораздо чаще. Никогда не замечала в себе должной современному темпу жизни суетливости, да и вертлявости мозгов мне не хватает, чтобы порой понимать все тонкости нынешнего искусства общения, которое всеми силами отбрыкивается от невежественности, старательно превознося её тем самым и видоизменяя до форм интеллектуального извращения. К этому, впрочем, я отношусь с должной степенью спокойствия и раболепного поклонения, потому что стараюсь если не научиться, то хотя бы подражать, ведь жить-то приходится если не во времени, то в пространстве, а пространство мое материально и осязаемо.
Что меня пугает – и пугает, прежде всего, тем, что по-прежнему пугает, что я до сих пор не свыклась с мыслью – это какая-то излишняя простота нравов. Я понимаю все – и многое готова воспринимать как исключение, со многим мириться, оправдывать и позволять. Это не коробит мои какие бы то ни было чувства – эстетические, моральные, духовные и прочие. Но всему же есть свой предел, ну правда? И когда такое упрощение не мотивировано хотя бы даже вполне понятным стремлением, например, к удобству, я начинаю воспринимать это как попытку уязвить и унизить окружающий мир, его обитателей, его законы и беззаконие, его совесть. А поскольку я ассоциирую не только себя, но и того человека, с частью этого окружающего мира, то мне становится непонятным его желание извращаться – в широком смысле слова – и над собой в том числе. Это-то и пугает.
Но, скорее всего, мои умозаключения ложны, и все это обусловлено наличествующим у меня представлением о мире. Как было мастерски подмечено не мной, под здравым смыслом всякий разумеет свой собственный. Мой здравый смысл противится, тем самым, похоже, усложняя себе и мне жизнь.
Что же касается "предугадывания тенденций", то это, конечно, сильно сказано. Дело даже не в этом, а в каком-то, скажем, предчувствии. Не могу объяснить иначе, как на примерах. Большинство из них в отдельности не представляет собой ничего мало-мальски значимого или, на первый взгляд, не имеет отношения к делу, но в совокупности они набирают ту самую критическую массу, при которой из случайного перерастают в закономерное. Однако же история. Рассказываю длинно и издалека.
В Испании я побывала будучи существом неразумным, коим остаюсь и сейчас, но тщательно это маскирую. Тогда я восторженно воспринимала все, потому что голова моя была забита бесполезной ерундой, которую как сахарную вату можно было умять до компактных размеров, чтобы появилось место для выстраивания мировоззрения. Я в меру увлекалась искусствами, но, не в пример своим предкам, развивалась не вширь – экстенсивно, как осваивали целину, а вглубь, правда, об интенсивности речи не шло. Я сохраняла уверенность, что современное искусство – не мое, и высшей должной степенью красоты и новаторства считала экспрессионизм.
Но ко всему новому безотказно и безудержно тянет, стоит этим новым умело поманить. И когда речь зашла об искусстве и об Испании, то… нет, это был не Дали. Это был Гауди. Это было не сразу – поступательное движение по мере знакомства, возвращения себя от шока к миру и долгого пути попыток познания. Но это я пишу сейчас – а тогда была эйфория; и я же всегда наступаю на одни и те же грабли: чем больше узнаешь, тем больше убеждаешься, что ничего не знаешь. Из-за того что все истины стары как мир так надоело это чувство неловкости своего нелепого существования, привыкшего все подряд набирать в корзину собственного опыта. Поэтому сейчас я о Гауди рассуждаю весьма осторожно и пространно. Хм, я тут вспомнила, что не о том речь, но Гауди меня очаровал. Потом к нему в моем восприятии архитектурных изысков присоединился один венский постмодернист – и пришлось действовать.
У нас в гимназии каждый год сдавались экзамены – и как сейчас в сессию их было что-то около того количества, когда вся прошлая жизнь видится в радужно-поминальных тонах. Вместо же экзамена по выбору можно было писать реферат, и я всегда пользовалась возможностью заменить старую добрую экзекуцию на удовольствие квазиисследовательской работы. В бытность существования в моем учебном графике предмета с казенным названием МХК я была избавлена от колебаний в выборе.
И вот теперь, наконец, я подошла к тому, что является сутью рассказа – смешно. Столько буковок, бесполезных и многослойных, за ними теряется нить разговора и его актуальность для самого себя. Говорить коротко и по делу – вот, пожалуй, моя мечта. Одна из тех, из неосуществимых, поскольку к её воплощению в жизнь не прилагается ни малейших усилий.
Мне нужен был материал об обоих: о Гауди и о Хундертвассере – том, что венский постмодернист. Я выучила наизусть ассортимент отделов искусств всех московских книжных магазинов – какой Гауди, какой Хун_как_там_его – не было ни одного достойного издания о модерне в целом. Плачевные итоги мои исканий увенчались тем, что одну биографию Гауди я все-таки нашла – и это было чудом. Работа писалась по наитию, но с каким-то куражом, неуверенной смелостью и нескончаемым потоком адреналина – мне казалось: что-то открываю. Весьма самоуверенно, но даже искусствоведы, коим на суд был представлен сей дышащий наивностью и трепетной любовью к вдохновителям труд, были весьма впечатлены. *скромное замечание* Но все это дела давно минувших дней…
А потом, буквально через полгода, разговорами о Гауди уже было никого не удивить. С неведомой мне по силе скоростью стали появляться его альбомы, исследования его творчества, статьи в журналах, в которых я узнавала каждое слово, ибо оно было утянуто с тех крупиц, что были написаны в сети первооткрывателями…
Но что-то заболталась я совсем. Потеряла концепцию и тон разговора. Не перечитываю, иначе – точно знаю – не нажму на кнопку "отправить".
много буковок, поэтому убираю под катКонечно, первое со мной бывает гораздо чаще. Никогда не замечала в себе должной современному темпу жизни суетливости, да и вертлявости мозгов мне не хватает, чтобы порой понимать все тонкости нынешнего искусства общения, которое всеми силами отбрыкивается от невежественности, старательно превознося её тем самым и видоизменяя до форм интеллектуального извращения. К этому, впрочем, я отношусь с должной степенью спокойствия и раболепного поклонения, потому что стараюсь если не научиться, то хотя бы подражать, ведь жить-то приходится если не во времени, то в пространстве, а пространство мое материально и осязаемо.
Что меня пугает – и пугает, прежде всего, тем, что по-прежнему пугает, что я до сих пор не свыклась с мыслью – это какая-то излишняя простота нравов. Я понимаю все – и многое готова воспринимать как исключение, со многим мириться, оправдывать и позволять. Это не коробит мои какие бы то ни было чувства – эстетические, моральные, духовные и прочие. Но всему же есть свой предел, ну правда? И когда такое упрощение не мотивировано хотя бы даже вполне понятным стремлением, например, к удобству, я начинаю воспринимать это как попытку уязвить и унизить окружающий мир, его обитателей, его законы и беззаконие, его совесть. А поскольку я ассоциирую не только себя, но и того человека, с частью этого окружающего мира, то мне становится непонятным его желание извращаться – в широком смысле слова – и над собой в том числе. Это-то и пугает.
Но, скорее всего, мои умозаключения ложны, и все это обусловлено наличествующим у меня представлением о мире. Как было мастерски подмечено не мной, под здравым смыслом всякий разумеет свой собственный. Мой здравый смысл противится, тем самым, похоже, усложняя себе и мне жизнь.
Что же касается "предугадывания тенденций", то это, конечно, сильно сказано. Дело даже не в этом, а в каком-то, скажем, предчувствии. Не могу объяснить иначе, как на примерах. Большинство из них в отдельности не представляет собой ничего мало-мальски значимого или, на первый взгляд, не имеет отношения к делу, но в совокупности они набирают ту самую критическую массу, при которой из случайного перерастают в закономерное. Однако же история. Рассказываю длинно и издалека.
В Испании я побывала будучи существом неразумным, коим остаюсь и сейчас, но тщательно это маскирую. Тогда я восторженно воспринимала все, потому что голова моя была забита бесполезной ерундой, которую как сахарную вату можно было умять до компактных размеров, чтобы появилось место для выстраивания мировоззрения. Я в меру увлекалась искусствами, но, не в пример своим предкам, развивалась не вширь – экстенсивно, как осваивали целину, а вглубь, правда, об интенсивности речи не шло. Я сохраняла уверенность, что современное искусство – не мое, и высшей должной степенью красоты и новаторства считала экспрессионизм.
Но ко всему новому безотказно и безудержно тянет, стоит этим новым умело поманить. И когда речь зашла об искусстве и об Испании, то… нет, это был не Дали. Это был Гауди. Это было не сразу – поступательное движение по мере знакомства, возвращения себя от шока к миру и долгого пути попыток познания. Но это я пишу сейчас – а тогда была эйфория; и я же всегда наступаю на одни и те же грабли: чем больше узнаешь, тем больше убеждаешься, что ничего не знаешь. Из-за того что все истины стары как мир так надоело это чувство неловкости своего нелепого существования, привыкшего все подряд набирать в корзину собственного опыта. Поэтому сейчас я о Гауди рассуждаю весьма осторожно и пространно. Хм, я тут вспомнила, что не о том речь, но Гауди меня очаровал. Потом к нему в моем восприятии архитектурных изысков присоединился один венский постмодернист – и пришлось действовать.
У нас в гимназии каждый год сдавались экзамены – и как сейчас в сессию их было что-то около того количества, когда вся прошлая жизнь видится в радужно-поминальных тонах. Вместо же экзамена по выбору можно было писать реферат, и я всегда пользовалась возможностью заменить старую добрую экзекуцию на удовольствие квазиисследовательской работы. В бытность существования в моем учебном графике предмета с казенным названием МХК я была избавлена от колебаний в выборе.
И вот теперь, наконец, я подошла к тому, что является сутью рассказа – смешно. Столько буковок, бесполезных и многослойных, за ними теряется нить разговора и его актуальность для самого себя. Говорить коротко и по делу – вот, пожалуй, моя мечта. Одна из тех, из неосуществимых, поскольку к её воплощению в жизнь не прилагается ни малейших усилий.
Мне нужен был материал об обоих: о Гауди и о Хундертвассере – том, что венский постмодернист. Я выучила наизусть ассортимент отделов искусств всех московских книжных магазинов – какой Гауди, какой Хун_как_там_его – не было ни одного достойного издания о модерне в целом. Плачевные итоги мои исканий увенчались тем, что одну биографию Гауди я все-таки нашла – и это было чудом. Работа писалась по наитию, но с каким-то куражом, неуверенной смелостью и нескончаемым потоком адреналина – мне казалось: что-то открываю. Весьма самоуверенно, но даже искусствоведы, коим на суд был представлен сей дышащий наивностью и трепетной любовью к вдохновителям труд, были весьма впечатлены. *скромное замечание* Но все это дела давно минувших дней…
А потом, буквально через полгода, разговорами о Гауди уже было никого не удивить. С неведомой мне по силе скоростью стали появляться его альбомы, исследования его творчества, статьи в журналах, в которых я узнавала каждое слово, ибо оно было утянуто с тех крупиц, что были написаны в сети первооткрывателями…
Но что-то заболталась я совсем. Потеряла концепцию и тон разговора. Не перечитываю, иначе – точно знаю – не нажму на кнопку "отправить".
@темы: длинное как чулок Пеппи