shakespeare and myself.
Именно потому, что на меня не нахлынули воспоминания, решила поскрести память на предмет обрывков себя в виде юной гимназистки. И вроде не так давно это было, но видится мне уже сейчас все в каких-то резиново-серых тонах. И никаких чувств ничто не вызывает.
И все же, если подумать, о школе у меня сохранилось несколько ярких и множество посредственных воспоминаний.
Так, кажется, классе в девятом ставили мы спектакль. По всем правилам затрапезно-восторженных школьных постановок: реквизит с дачи из картонных сундуков; потертая обглоданная молью лиса, в последние десять лет использовавшаяся в качестве подушечки для иголок; собрания сочинений Ленина для гоголевских пьес и пр., пр., пр. Музыка обычно в этих подобиях спектаклей начиналась невпопад, «актеры» хихикали на сцене, а занавес то и дело норовил закрыться, погребя под собой главного героя всех времен, торжественного домучивающего свой монолог. Вся эта школьная романтика тринадцатилетних загибающихся от голода Хлестаковых нежно прессовала учительские мозги. Пока детишки с удовольствием резвились на сцене, шикая друг на друга за кулисами, публика с большими невинными глазами и самомнением каннских критиков с не меньшей радостью тыкала в недостатки и аплодировала легковесным шуткам. Само собой, я не могла самовольно лишить себя сомнительного удовольствия поучаствовать в этой клоунаде, а потому класса до девятого шлифовала корявость своих манер, выбирая исключительно мужские роли второго плана. Ах, нет, вру. В пятом классе я играла мачеху Золушки. Да-да, пределов моя амбициозность не знала уже тогда.
Но потом моя нежная любовь к посредственным, но настоящим театральным постановкам превратилась в более-менее серьезное увлечение театром в приличном понимании этого слова, а потому я не могла себе позволить смешить честной народ и решила, сохраняя честь и достоинство, уйти на почетную пенсию, так и не получив ни премии Лоуренса Оливье, ни Тони, ни признания в районных масштабах любительской публики местного значения. Совсем отойти от дел мне, впрочем, не дали, а потому я решила вообразить себе неизвестно что и податься в сценаристы.
Тут надо сделать небольшое отступление. Класс мой, заправляемый удалой Екатеринсергевной, был на редкость популярен своим немирным поведением и бесстрастным рвением прочь от знаний как можно дальше, лишь бы те ненароком не достигли цели и не замусорили мозги. Нет-нет, они были (и, надо полагать, есть) очень милые ребята, но, раз примерив на себя имидж паршивой овцы в параллели, удачно решили на нем паразитировать, ибо, как ни странно, все прочие быстро привыкли и даже не пытались посягать на него. Я была там вороной цветом белее крашенного потолка; впрочем, маргинальных личностей у нас всегда хватало. Люсенька, тихое хрупкое созданьице, к концу последнего года обучения обзавелась каким-то странным вожделением болезненного интереса к своей персоне, а потому стала распускать о себе слухи один чудней другого. Мальчик Дима, первый парень на селе, а по совместительству единственный наравне со мной отличник, обладавший в меру упитанным здравым смыслом, нацепил на себя в младших классах старшей школы защитный слой хардрока и сорокаградусного разбавленного спирта. Но это, как он ни старайся, не смогло разбить его ауру героя нашего времени, а ввиду катастрофической нехватки мужского населения в нашем и без того без предела гуманитарном классе так и не положило конец его привлекательности в чужих глазах. Незаметная Люсенька, чем-то неуловимо похожая на фильмовское Чучело, найденная среди горы книг в университетской библиотеке через год после окончания школы, призналась нашей общей однокласснице вдруг, что все эти годы, все десять лет, любила того самого Диму. Когда мне поведали сей драматический эпизод, я готова была чуть ли не смахнуть слезу-другую, вознамерившуюся родиться из глаз моих на свет, ибо классичность ситуации повергла меня в легкую меланхолию. Все эти Люси, втемяшивающие себе в головы красивые сказки о безответной любви, должны были остаться в далеком сумрачно-книжном прошлом, но нет… Впрочем, я слишком увлеклась, и все это давно перестало иметь отношение к делу.
…Идею для сценария я подкинула очень вовремя, ибо священные тексты классической литературы в тот момент были для меня столь же неприкосновенны, как нынче трепетно любимый родной гражданский кодекс. Тогда как раз вышла издевательски тонкая и удачно коммерческая детективная пьеска Акунина, додумывающая продолжение чеховской «Чайки». Когда Б., будущий Тригорин, постоянно забывавший текст, подошел, гневно сверкая глазами в мои плечи (ибо бить громом и молниями мне прямо по лицу ему не позволял скромный, в отличие от самомнения, рост), и спросил, почему мы ставим нечто, а не Чехова, я, кажется, была готова в равной мере рассмеяться и расплакаться. Я так и представила себе несчастного Чехова в виде нас, недобитых бездельников и сонных детишек, и от ужаса у меня сразу набралась добрая сотня весомых аргументов в пользу оставшегося сомнительного варианта.
Околосценарной стряпней дело не закончилось. Принимая обычное для меня в ту пору чувство повышенной ответственности за голый энтузиазм, Екатеринсергевна назначила меня ни много ни мало режиссером всей этой катавасии. Вот тут мне стало по-настоящему страшно, потому что справляться с моими одноклассниками под силу было лишь ей одной, да и то только в постпериоды картинного запускания подарочных фарфоровых сервизов в наши бестолковые головы. Будь дурой, я согласилась и на это, - вот тут-то и проснулся пресловутый энтузизизм, в приступах которого я заходилась бессильной злобой, пытаясь заставить хоть кого-то прийти на репетицию или выучить текст. Приходилось действовать хитростью, а то и обыкновенным подкупом: главной актрисе я отдала на веки вечные великолепные туфли... Как-то раз, когда мне стало совсем тошно от всей нелепости происходящего, я села на краешек сцены и начала болтать ногами и громко смеяться. В этот же момент я услышала одну из немногих фраз, которые из своей школьной жизни дословно помню до сих пор: Ольга ткнула в меня скрюченным пальцем и, заразившись от меня истеричными интонациями, громко и нелепо шепнула Л.: «Смотри, смотри! Варя… смеется!..»
Вот, собственно, и все, за сим прошу. Пойду потрошить бабушкин сундук на предмет наличия старых проверенных рецептов против агрессивных аллергических реакций моего чересчур привередливого организма. К тому же меня и так уже заждался зеленый ангел – тот самый, который западного окна.
И все же, если подумать, о школе у меня сохранилось несколько ярких и множество посредственных воспоминаний.
Так, кажется, классе в девятом ставили мы спектакль. По всем правилам затрапезно-восторженных школьных постановок: реквизит с дачи из картонных сундуков; потертая обглоданная молью лиса, в последние десять лет использовавшаяся в качестве подушечки для иголок; собрания сочинений Ленина для гоголевских пьес и пр., пр., пр. Музыка обычно в этих подобиях спектаклей начиналась невпопад, «актеры» хихикали на сцене, а занавес то и дело норовил закрыться, погребя под собой главного героя всех времен, торжественного домучивающего свой монолог. Вся эта школьная романтика тринадцатилетних загибающихся от голода Хлестаковых нежно прессовала учительские мозги. Пока детишки с удовольствием резвились на сцене, шикая друг на друга за кулисами, публика с большими невинными глазами и самомнением каннских критиков с не меньшей радостью тыкала в недостатки и аплодировала легковесным шуткам. Само собой, я не могла самовольно лишить себя сомнительного удовольствия поучаствовать в этой клоунаде, а потому класса до девятого шлифовала корявость своих манер, выбирая исключительно мужские роли второго плана. Ах, нет, вру. В пятом классе я играла мачеху Золушки. Да-да, пределов моя амбициозность не знала уже тогда.
Но потом моя нежная любовь к посредственным, но настоящим театральным постановкам превратилась в более-менее серьезное увлечение театром в приличном понимании этого слова, а потому я не могла себе позволить смешить честной народ и решила, сохраняя честь и достоинство, уйти на почетную пенсию, так и не получив ни премии Лоуренса Оливье, ни Тони, ни признания в районных масштабах любительской публики местного значения. Совсем отойти от дел мне, впрочем, не дали, а потому я решила вообразить себе неизвестно что и податься в сценаристы.
Тут надо сделать небольшое отступление. Класс мой, заправляемый удалой Екатеринсергевной, был на редкость популярен своим немирным поведением и бесстрастным рвением прочь от знаний как можно дальше, лишь бы те ненароком не достигли цели и не замусорили мозги. Нет-нет, они были (и, надо полагать, есть) очень милые ребята, но, раз примерив на себя имидж паршивой овцы в параллели, удачно решили на нем паразитировать, ибо, как ни странно, все прочие быстро привыкли и даже не пытались посягать на него. Я была там вороной цветом белее крашенного потолка; впрочем, маргинальных личностей у нас всегда хватало. Люсенька, тихое хрупкое созданьице, к концу последнего года обучения обзавелась каким-то странным вожделением болезненного интереса к своей персоне, а потому стала распускать о себе слухи один чудней другого. Мальчик Дима, первый парень на селе, а по совместительству единственный наравне со мной отличник, обладавший в меру упитанным здравым смыслом, нацепил на себя в младших классах старшей школы защитный слой хардрока и сорокаградусного разбавленного спирта. Но это, как он ни старайся, не смогло разбить его ауру героя нашего времени, а ввиду катастрофической нехватки мужского населения в нашем и без того без предела гуманитарном классе так и не положило конец его привлекательности в чужих глазах. Незаметная Люсенька, чем-то неуловимо похожая на фильмовское Чучело, найденная среди горы книг в университетской библиотеке через год после окончания школы, призналась нашей общей однокласснице вдруг, что все эти годы, все десять лет, любила того самого Диму. Когда мне поведали сей драматический эпизод, я готова была чуть ли не смахнуть слезу-другую, вознамерившуюся родиться из глаз моих на свет, ибо классичность ситуации повергла меня в легкую меланхолию. Все эти Люси, втемяшивающие себе в головы красивые сказки о безответной любви, должны были остаться в далеком сумрачно-книжном прошлом, но нет… Впрочем, я слишком увлеклась, и все это давно перестало иметь отношение к делу.
…Идею для сценария я подкинула очень вовремя, ибо священные тексты классической литературы в тот момент были для меня столь же неприкосновенны, как нынче трепетно любимый родной гражданский кодекс. Тогда как раз вышла издевательски тонкая и удачно коммерческая детективная пьеска Акунина, додумывающая продолжение чеховской «Чайки». Когда Б., будущий Тригорин, постоянно забывавший текст, подошел, гневно сверкая глазами в мои плечи (ибо бить громом и молниями мне прямо по лицу ему не позволял скромный, в отличие от самомнения, рост), и спросил, почему мы ставим нечто, а не Чехова, я, кажется, была готова в равной мере рассмеяться и расплакаться. Я так и представила себе несчастного Чехова в виде нас, недобитых бездельников и сонных детишек, и от ужаса у меня сразу набралась добрая сотня весомых аргументов в пользу оставшегося сомнительного варианта.
Околосценарной стряпней дело не закончилось. Принимая обычное для меня в ту пору чувство повышенной ответственности за голый энтузиазм, Екатеринсергевна назначила меня ни много ни мало режиссером всей этой катавасии. Вот тут мне стало по-настоящему страшно, потому что справляться с моими одноклассниками под силу было лишь ей одной, да и то только в постпериоды картинного запускания подарочных фарфоровых сервизов в наши бестолковые головы. Будь дурой, я согласилась и на это, - вот тут-то и проснулся пресловутый энтузизизм, в приступах которого я заходилась бессильной злобой, пытаясь заставить хоть кого-то прийти на репетицию или выучить текст. Приходилось действовать хитростью, а то и обыкновенным подкупом: главной актрисе я отдала на веки вечные великолепные туфли... Как-то раз, когда мне стало совсем тошно от всей нелепости происходящего, я села на краешек сцены и начала болтать ногами и громко смеяться. В этот же момент я услышала одну из немногих фраз, которые из своей школьной жизни дословно помню до сих пор: Ольга ткнула в меня скрюченным пальцем и, заразившись от меня истеричными интонациями, громко и нелепо шепнула Л.: «Смотри, смотри! Варя… смеется!..»
***
Вот, собственно, и все, за сим прошу. Пойду потрошить бабушкин сундук на предмет наличия старых проверенных рецептов против агрессивных аллергических реакций моего чересчур привередливого организма. К тому же меня и так уже заждался зеленый ангел – тот самый, который западного окна.